enough.
to listen to the messages press one
Наверняка, в ваши планы не входило читать про ванильку Кейна и какую-то еще хуйню.
Майлза угораздило снова очутиться на мерзком пуленепробиваемом и пальтобезжалостном холоде - да даже если бы он и сподобился одеть сразу все свои свитера и шарфы, то все равно бы страдал от покалывания на губах, все равно бы ежился, стоило только проклятому ветру в который раз пронестись по этой чертовой платформе.
А он проносился, причем в лучших традициях жанра: продувало везде, даже в самых интимных и, на первый неопытный взгляд, недоступных, местах и везде одинаково - до самых-самых костей. Какие там воротники, карманы, попытки согреться собственным жалким дыханием, вы что... Полупрозрачные облачка пара вскоре заменились дымом от сигарет - сколько можно впустую ждать поезд?
Майлзу показалось, что у этих сигарет привкус молока; на секунду почудилось, что он в чьем-нибудь доме - только не в своем, конечно же - завернутый в одеяло или миллионную толстовку, распивает третью чашку самого крепкого чая, разбавленного молоком, вместо кипятка. Естественно ступни его все равно мерзнут, потому что босые, естественно голос все такой же, скрипящий и неродной какой-то, естественно в голове пустота. Разница лишь в том, что на станции, на которой кроме него присутствует разве что десяток незнакомых человек, зияющая пропасть в голове ужасает, пугает и заставляет делать затяжку за затяжкой. Не его это, безусловно, дело - думать, но и задаваться вопросами через сколько у него все-таки отвалится нос и заиндевеют волосы не входило в его привычки. Он, если бы хотел или хотя бы знал как, давно бы выбрал альтернативный маршрут и пришлепал бы даже пешком быстрее всех лондонских поездов вместе взятых.
Ноги не слушались, ну да - застывшие и окоченевшие не давали Майлзу даже отвернутся от путей и не высматривать мифические огни приближающегося поезда, не начинать слепнуть от зарождающегося рассвета. Декабрь, мать его, заморозил не только отдельно взятого человека, но и все Соединенное Королевство - только какие-то галки блуждали по рельсам да рассекали мерзкий ледяной воздух.
Майлз выкинул еще один окурок себе под ноги - шмыгнул носом и вдохнул собственный запах напрочь прокуренного и немного поддатого (он же черт знает где и как опять напился точно свинья, а потом вот опомнился, как золушка, и побежал к своей тыкве на встречу с феей-крестной) парня с разбитым сердцем.
Разбитом на ровном месте. Замерзло оно, наверное, покрылось корочкой, а потом не выдержало - сорвалось, и треснутая оболочка вызволила содержимое наружу, в вечную мерзлоту. Да, именно так и было, сам Майлз подтвердит - случилось просто так, ничего не предвещало. Он сдуру - видно, совсем заморозился - подумал, каково это, когда несчастные влюбленные или отчаянные влюбленные или еще кто-нибудь отчаянный вдруг берут и кидаются под поезда, чтобы их размазало по путям, раздавило как мух. Их же грудные клетки трескаются и выпускают наболевшее, а все без толку - самоубийцам все одинаково неважно. Ему, если так подумать, тоже уже не принципиально кого, когда, где, сколько раз, на сколько сильно и любить ли вообще. Стоп, дурак - сама мысль о суициде, о его суициде кажется достойной исключительно бульварных таблоидов и какого-то идиотского Клуба 25 - собрании призраков умерших знаменитостей, претендующих занять место Клуба 27.
Совсем холодно, до одури - Майлз всхлипывает от болезненного ощущения отмирающих конечностей и заканчивающего терпения. Народу прибавляется - поезда в другую сторону начинают мелькать с завидной скоростью, а в его конец не прошел еще ни один! На глазах - ну правда же - застывает пленка, призванная стать почти невидимой слезой: сил больше нет, не осталось их.
До Рождества вот осталось... чуть больше недели; до дня рождения Алекса - какая-то дробная часть месяца; до прибытия поезда - века ожиданий; до долбаного лета - еще целая вечность. Бесконечности придется ждать еще дольше, чем она будет длиться - это Майлз уже уяснил, теряя одну за другой фаланги указательных пальцев и отвлекая голову занимательным подсчетом. Зачем он начал думать?
Это всё Алекс, кто же еще. Майлз подумал, что на грядущий светлый праздник подарит тому пособие по мат. методам - пусть пишет зашифрованные тексты, точнее еще более запутанные, в матричной кодировке или в чем там еще, а на День Рождения просто не придет, а то будет как сейчас - стоять на обледенелой улице, досыпать сны, так и не приснившиеся, и пытаться вырубить поток никому не интересного, почти трезвого сознания.
Птица слетает с рельсов, в негреющем луче света блестит воздух, и жизнь начинает наполняться жалким, пока не до конца ясным смыслом, светом поднимающегося солнца - вдалеке слышится гул приближающейся вереницы вагонов. Майлз мысленно вычеркивает пару веков из своей эры и понимает, что следующей станцией, на которой он превратится в самого настоящего отморозка, будет та нескончаемая бесконечность, ведущая к теплу, ультрафиолетовым ваннам и Алексу Тёрнеру с его подговаривающими задумчивыми улыбкам.
Ну, и к миллиарду передуманных, но так и недодуманных до конца мыслей. Последнее - оно как-то по-особому ожидается, совсем как непредсказуемый подарок ко Дню Святого Патрика. Майлз чертыхается, когда осознает, что на самом деле еще ждать и ждать, и хотя это не является его обыкновением - ждать до посинения в буквальном смысле - он решает дождаться.
Это всё же Тернер, и никто другой.
А он проносился, причем в лучших традициях жанра: продувало везде, даже в самых интимных и, на первый неопытный взгляд, недоступных, местах и везде одинаково - до самых-самых костей. Какие там воротники, карманы, попытки согреться собственным жалким дыханием, вы что... Полупрозрачные облачка пара вскоре заменились дымом от сигарет - сколько можно впустую ждать поезд?
Майлзу показалось, что у этих сигарет привкус молока; на секунду почудилось, что он в чьем-нибудь доме - только не в своем, конечно же - завернутый в одеяло или миллионную толстовку, распивает третью чашку самого крепкого чая, разбавленного молоком, вместо кипятка. Естественно ступни его все равно мерзнут, потому что босые, естественно голос все такой же, скрипящий и неродной какой-то, естественно в голове пустота. Разница лишь в том, что на станции, на которой кроме него присутствует разве что десяток незнакомых человек, зияющая пропасть в голове ужасает, пугает и заставляет делать затяжку за затяжкой. Не его это, безусловно, дело - думать, но и задаваться вопросами через сколько у него все-таки отвалится нос и заиндевеют волосы не входило в его привычки. Он, если бы хотел или хотя бы знал как, давно бы выбрал альтернативный маршрут и пришлепал бы даже пешком быстрее всех лондонских поездов вместе взятых.
Ноги не слушались, ну да - застывшие и окоченевшие не давали Майлзу даже отвернутся от путей и не высматривать мифические огни приближающегося поезда, не начинать слепнуть от зарождающегося рассвета. Декабрь, мать его, заморозил не только отдельно взятого человека, но и все Соединенное Королевство - только какие-то галки блуждали по рельсам да рассекали мерзкий ледяной воздух.
Майлз выкинул еще один окурок себе под ноги - шмыгнул носом и вдохнул собственный запах напрочь прокуренного и немного поддатого (он же черт знает где и как опять напился точно свинья, а потом вот опомнился, как золушка, и побежал к своей тыкве на встречу с феей-крестной) парня с разбитым сердцем.
Разбитом на ровном месте. Замерзло оно, наверное, покрылось корочкой, а потом не выдержало - сорвалось, и треснутая оболочка вызволила содержимое наружу, в вечную мерзлоту. Да, именно так и было, сам Майлз подтвердит - случилось просто так, ничего не предвещало. Он сдуру - видно, совсем заморозился - подумал, каково это, когда несчастные влюбленные или отчаянные влюбленные или еще кто-нибудь отчаянный вдруг берут и кидаются под поезда, чтобы их размазало по путям, раздавило как мух. Их же грудные клетки трескаются и выпускают наболевшее, а все без толку - самоубийцам все одинаково неважно. Ему, если так подумать, тоже уже не принципиально кого, когда, где, сколько раз, на сколько сильно и любить ли вообще. Стоп, дурак - сама мысль о суициде, о его суициде кажется достойной исключительно бульварных таблоидов и какого-то идиотского Клуба 25 - собрании призраков умерших знаменитостей, претендующих занять место Клуба 27.
Совсем холодно, до одури - Майлз всхлипывает от болезненного ощущения отмирающих конечностей и заканчивающего терпения. Народу прибавляется - поезда в другую сторону начинают мелькать с завидной скоростью, а в его конец не прошел еще ни один! На глазах - ну правда же - застывает пленка, призванная стать почти невидимой слезой: сил больше нет, не осталось их.
До Рождества вот осталось... чуть больше недели; до дня рождения Алекса - какая-то дробная часть месяца; до прибытия поезда - века ожиданий; до долбаного лета - еще целая вечность. Бесконечности придется ждать еще дольше, чем она будет длиться - это Майлз уже уяснил, теряя одну за другой фаланги указательных пальцев и отвлекая голову занимательным подсчетом. Зачем он начал думать?
Это всё Алекс, кто же еще. Майлз подумал, что на грядущий светлый праздник подарит тому пособие по мат. методам - пусть пишет зашифрованные тексты, точнее еще более запутанные, в матричной кодировке или в чем там еще, а на День Рождения просто не придет, а то будет как сейчас - стоять на обледенелой улице, досыпать сны, так и не приснившиеся, и пытаться вырубить поток никому не интересного, почти трезвого сознания.
Птица слетает с рельсов, в негреющем луче света блестит воздух, и жизнь начинает наполняться жалким, пока не до конца ясным смыслом, светом поднимающегося солнца - вдалеке слышится гул приближающейся вереницы вагонов. Майлз мысленно вычеркивает пару веков из своей эры и понимает, что следующей станцией, на которой он превратится в самого настоящего отморозка, будет та нескончаемая бесконечность, ведущая к теплу, ультрафиолетовым ваннам и Алексу Тёрнеру с его подговаривающими задумчивыми улыбкам.
Ну, и к миллиарду передуманных, но так и недодуманных до конца мыслей. Последнее - оно как-то по-особому ожидается, совсем как непредсказуемый подарок ко Дню Святого Патрика. Майлз чертыхается, когда осознает, что на самом деле еще ждать и ждать, и хотя это не является его обыкновением - ждать до посинения в буквальном смысле - он решает дождаться.
Это всё же Тернер, и никто другой.
Кожа на руках после такой прогулки превратится в мясистое такое волокно, грубее мозолей на пальцах, грубее кожи на ладонях - можно сказать, на руках вдруг появятся перчатки из натуральной кожи такого редкого в природе Алекса Тернера. Какие подделки, кроме шуток?
Настолько суровые зимние ночи в Париже Алекса еще не настигали; вообще в Париже он не слишком-то и гулял, разве что в Олимпию и обратно и вместе с Кейном и Фордом, а не налегке, в капюшоне вдруг возникшей в ящике с вещами старой толстовки, предположительно даже не его толстовки. К чертям этот выкидыш прически Элвиса на его голове - почему-то сегодня Алекс разрешает себе побыть среднестатистическим бездельником, ошивающимся по улицам даже в такой холод - к чертям, да, сколько можно уже!
Вместо снежинок падает воздух, облака падают, в вечернем небе звезды скрываются во тьме, и за легкой дымкой - вечной спутницей городов-центров-мира - вместо обычных людей по улицам разгуливают такие же падшие, как и эти самые столицы, человеки. Но, даже этих человеков ноги приводят -
Например - раз уж мы в столице Франции, с населением примерно 3 миллиона человек ~
Приводят к Башне Монпарнас, к Елисейским Полям, к Эйфелевой Башне - и единственное, что отдаленно мелькает в голове, так это то, что с отметки 60-ти метров этой самой башни невероятно любят бросаться в пучину нечеловеческой боли именно что человеки со слишком уж тонкой душевной организацией. Единственное, что иногда всплывает в голове - уроки физики, силы всякие: притяжения, трения, тяги. Везде эти силы, да, взять хотя бы тех же самых любителей попрыгать в пустоту с заоблачной высоты - сила тяги заставила подняться, сила трения кричала остановиться, а сила притяжения сыграла самую важную роль. Школа явно не привнесла в его жизнь радости - Алекс вдруг вспоминает, как учился через пень колоду, готовился выпуститься, пытался закончить как все, нормально - вроде, справился, но радости это не прибавило. Хотя... вдруг, пока летишь те несколько секунд, познаешь счастье от решения задачи про тело, свободно падающее с высоты пары десятков метров?
«Да ну, чушь».
Стоит Алекс Тёрнер, облокотившись на поручень, смотрит на подсвеченную снизу громадину и мечтает схватить аккурат посреди, сжать и раздавить эту уродливую конструкцию, чтобы она не давала больше телам падать, чтобы задач по физике с подобными условиями больше не придумывали. С другой стороны, мосты над Сеной тоже никто не отменял, а уж Собор Парижской Божьей Матери... Грустно как-то заморозившемуся Алексу.
И было бы одиноко, если бы сумасшедшая снежинка, покувыркавшись в воздухе, не приземлилась на кончик его носа и не растаяла. Снежинки-парижанки, немного вас таких было в его жизни, безоговорочно отдающихся на волю тепла юного, да, юного музыканта - в Британии же снег исключительно мужского рода и исключительно валит склизким комом, причем сразу лавиной. Короче, не повезло тем несчастным парижанкам, которые тонули в темно-серой воде, в лужах-сугробах на асфальте - Алекс впервые за вечер улыбнулся будто бы любимому человеку, а не французской зиме.
Да, не повезло.
Да он сам - кружит, парит, кокетничает (боже ж ты мой) - как неприкаянная льдинка, не набравшая мышечную, точнее снежную, массу. Тоже, наверное, касается чье-нибудь кожи, вызывает желание чихнуть, стряхнуть надоедливого Тёрнера с себя - но это как-то жалко, недостойно человека, у которого еще вся жизнь впереди, причем жизнь многообещающая. У него группа есть, деньги есть, семья тоже жива-здорова, с личной жизнью -
Вот с ней как раз все так себе, но Алекс поворачивается спиной к проклятой ажурной красавице и онемевшими руками рыщет в поисках сигарет: его голос рискует стать похожим на голос Уейтса, и на секунду Алекс представляет себя сорокалетним, с какой-нибудь бородкой или задорной щетиной, с вечной сигаретой в зубах и в компании молоденьких андрогинных и женоподобных юнцов. Слишком юнцов - пареньки в воображении прямо-таки кричат, что им недавно восемнадцать исполнилось, а они уже пошли по рукам, пошли, раздавая тела и души направо и налево.
Фу! Алекса передергивает, и он заедает судорогу затяжкой - представишь вот так себя через десяток лет и поймешь, что уже на полпути к первому уровню этой самой Эйфелевой Башни. В крайнем случае, всегда можно гордо и красиво умереть от передозировки или - какое издевательство над собственным телом - залечь в теплую ванну и предпринять неудачную попытку почесать вены.
«А не прижечь ли сигаретой?» - все равно боли почти не почувствует, а так хоть, может, прекратит мысленно разглагольствовать. Но, нет, Алекс смотрит на свои ладони, на которые с зажженного конца сигареты падает не сбитый вовремя пепел, смотрит и смотрит.
Вдруг ему еще придется этими самыми руками брать за руки другого кого-нибудь, обнимать за шею, касаться и касаться бесконечно долго и часто? Вдруг не будет ничего того, что только что показалось вполне возможным? Вдруг в сорок лет он бросит курить, будет регулярно и начисто бриться ради своей второй половинки и названивать из туров домой трем своим девочкам или двум девочкам и карапузу? Вдруг, а?
Но это вряд ли. Алекс вынимает изо рта дотлевающий окурок и выдыхает белый, почти что плотный клуб дыма - он знает, что такое количество детей - это уже слишком, особенно если они оставлены бабушкам-дедушкам на попечение, ведь ни у него, ни у Майлза не...
Да, Майлз тоже будет вечно молодым, и у Майлза тоже обязательно будут дети - наверное, дети их станут общими, в конце концов, и вся орава будет расти вместе. Все-таки орава - ну, и правильно.
Ничего у него не грубая ладонь, нет - шершавая немного, но тем, кто действительно хочет быть рядом это же неважно, безразлично, разве нет?
Настолько суровые зимние ночи в Париже Алекса еще не настигали; вообще в Париже он не слишком-то и гулял, разве что в Олимпию и обратно и вместе с Кейном и Фордом, а не налегке, в капюшоне вдруг возникшей в ящике с вещами старой толстовки, предположительно даже не его толстовки. К чертям этот выкидыш прически Элвиса на его голове - почему-то сегодня Алекс разрешает себе побыть среднестатистическим бездельником, ошивающимся по улицам даже в такой холод - к чертям, да, сколько можно уже!
Вместо снежинок падает воздух, облака падают, в вечернем небе звезды скрываются во тьме, и за легкой дымкой - вечной спутницей городов-центров-мира - вместо обычных людей по улицам разгуливают такие же падшие, как и эти самые столицы, человеки. Но, даже этих человеков ноги приводят -
Например - раз уж мы в столице Франции, с населением примерно 3 миллиона человек ~
Приводят к Башне Монпарнас, к Елисейским Полям, к Эйфелевой Башне - и единственное, что отдаленно мелькает в голове, так это то, что с отметки 60-ти метров этой самой башни невероятно любят бросаться в пучину нечеловеческой боли именно что человеки со слишком уж тонкой душевной организацией. Единственное, что иногда всплывает в голове - уроки физики, силы всякие: притяжения, трения, тяги. Везде эти силы, да, взять хотя бы тех же самых любителей попрыгать в пустоту с заоблачной высоты - сила тяги заставила подняться, сила трения кричала остановиться, а сила притяжения сыграла самую важную роль. Школа явно не привнесла в его жизнь радости - Алекс вдруг вспоминает, как учился через пень колоду, готовился выпуститься, пытался закончить как все, нормально - вроде, справился, но радости это не прибавило. Хотя... вдруг, пока летишь те несколько секунд, познаешь счастье от решения задачи про тело, свободно падающее с высоты пары десятков метров?
«Да ну, чушь».
Стоит Алекс Тёрнер, облокотившись на поручень, смотрит на подсвеченную снизу громадину и мечтает схватить аккурат посреди, сжать и раздавить эту уродливую конструкцию, чтобы она не давала больше телам падать, чтобы задач по физике с подобными условиями больше не придумывали. С другой стороны, мосты над Сеной тоже никто не отменял, а уж Собор Парижской Божьей Матери... Грустно как-то заморозившемуся Алексу.
И было бы одиноко, если бы сумасшедшая снежинка, покувыркавшись в воздухе, не приземлилась на кончик его носа и не растаяла. Снежинки-парижанки, немного вас таких было в его жизни, безоговорочно отдающихся на волю тепла юного, да, юного музыканта - в Британии же снег исключительно мужского рода и исключительно валит склизким комом, причем сразу лавиной. Короче, не повезло тем несчастным парижанкам, которые тонули в темно-серой воде, в лужах-сугробах на асфальте - Алекс впервые за вечер улыбнулся будто бы любимому человеку, а не французской зиме.
Да, не повезло.
Да он сам - кружит, парит, кокетничает (боже ж ты мой) - как неприкаянная льдинка, не набравшая мышечную, точнее снежную, массу. Тоже, наверное, касается чье-нибудь кожи, вызывает желание чихнуть, стряхнуть надоедливого Тёрнера с себя - но это как-то жалко, недостойно человека, у которого еще вся жизнь впереди, причем жизнь многообещающая. У него группа есть, деньги есть, семья тоже жива-здорова, с личной жизнью -
Вот с ней как раз все так себе, но Алекс поворачивается спиной к проклятой ажурной красавице и онемевшими руками рыщет в поисках сигарет: его голос рискует стать похожим на голос Уейтса, и на секунду Алекс представляет себя сорокалетним, с какой-нибудь бородкой или задорной щетиной, с вечной сигаретой в зубах и в компании молоденьких андрогинных и женоподобных юнцов. Слишком юнцов - пареньки в воображении прямо-таки кричат, что им недавно восемнадцать исполнилось, а они уже пошли по рукам, пошли, раздавая тела и души направо и налево.
Фу! Алекса передергивает, и он заедает судорогу затяжкой - представишь вот так себя через десяток лет и поймешь, что уже на полпути к первому уровню этой самой Эйфелевой Башни. В крайнем случае, всегда можно гордо и красиво умереть от передозировки или - какое издевательство над собственным телом - залечь в теплую ванну и предпринять неудачную попытку почесать вены.
«А не прижечь ли сигаретой?» - все равно боли почти не почувствует, а так хоть, может, прекратит мысленно разглагольствовать. Но, нет, Алекс смотрит на свои ладони, на которые с зажженного конца сигареты падает не сбитый вовремя пепел, смотрит и смотрит.
Вдруг ему еще придется этими самыми руками брать за руки другого кого-нибудь, обнимать за шею, касаться и касаться бесконечно долго и часто? Вдруг не будет ничего того, что только что показалось вполне возможным? Вдруг в сорок лет он бросит курить, будет регулярно и начисто бриться ради своей второй половинки и названивать из туров домой трем своим девочкам или двум девочкам и карапузу? Вдруг, а?
Но это вряд ли. Алекс вынимает изо рта дотлевающий окурок и выдыхает белый, почти что плотный клуб дыма - он знает, что такое количество детей - это уже слишком, особенно если они оставлены бабушкам-дедушкам на попечение, ведь ни у него, ни у Майлза не...
Да, Майлз тоже будет вечно молодым, и у Майлза тоже обязательно будут дети - наверное, дети их станут общими, в конце концов, и вся орава будет расти вместе. Все-таки орава - ну, и правильно.
Ничего у него не грубая ладонь, нет - шершавая немного, но тем, кто действительно хочет быть рядом это же неважно, безразлично, разве нет?
@музыка: lcd soundsystem - someone great
@темы: . mr. writer, врайтер-хуйятер, i never said they had any chance of avoiding this
-
-
08.11.2011 в 13:03-
-
08.11.2011 в 13:06-
-
08.11.2011 в 13:19-
-
08.11.2011 в 19:25-
-
08.11.2011 в 21:27-
-
09.11.2011 в 07:10-
-
10.11.2011 в 19:18зачем я написал две депрессивные и угрюмые печальки т.т
-
-
10.11.2011 в 19:25-
-
10.11.2011 в 19:44я вообще майлекс не читаю, вот сука!