enough.
Стыдно, что писалось оно достаточно долго. Не стыдно ни за одно слово зато.
recoil
читать дальше
~ ориентировочно 2009 год
Здесь было настолько холодно, что, казалось, сядь он на веранде в одних шортах – ощущения были бы те же. Господи, кого он обманывал – можно было бы уткнуться в любой угол этого дома и закоченеть все равно. В студии было всего-навсего удобнее, привычнее, не так, может быть, одиноко.
«Хм, точно не в последние месяцы»
По старинке покромсанная и едва восстановленная воедино по фрагментам пленка застилала собой все рабочее пространство, дальше был уже непосредственно пульт, над которым и дышать лишний раз не стоило, особенно в такой мерзкий сезон как этот – только что отгремело Рождество, и по этому поводу решили грянуть морозы. По этому же поводу Уайлдер разложил пленку, которая, должно быть, осталась еще со времен Hydrology. Он даже не пытался компоновать куски в лоскутное одеяло звуков. Звук ножниц – что удивительно – даже не отзывался ничем, кроме тоскливой, примерзшей к лицу улыбки.
Как-то всё осело в душе под коркой инея и равнодушно сквозило в памяти. В общем, Алан переживал, если переживал вообще, на другой счет и по другому поводу.
Творческий кризис не признавался им как явление, имеющее право на существование, следовательно, его никогда и не касался. Алан всю жизнь считал его выдумкой людей, которым больше неоткуда воровать идеи и которые, чтобы не признаваться в том, что всегда были и будут бездарными, списывают свои проблемы на некий «застой».
Теперь же то, что он видел, приобретало очертания подобного убожества – беспорядочные часы сна, тонны побуждений и наметок и абсолютно никакого физического выхода. Ноль.
Даже и через силу – ноль. Аппаратура в какой-то момент банально перестала исполнять его четкие приказания – сама чистила записанное, не включалась, перемерзала к чертям или вдруг перегревалась, хотя с ней отродясь такого не случалось.
Очередное облачко пара из его рта, призванное согреть побледневшие от холода руки, чем-то смутило, вывело из себя. Тот крошечный отрезок пленки, который долгие годы был в связке с другими, теперь скрючивался на глазах, будто его бросили в огонь – пригрелся на пальце Уайлдера, размышляющего о его, отрезка, судьбе.
В конце концов, когда Алан осознал, что больше не чувствует собственных ног, не значащий больше ничего маленький оплот звука полетел в кучу к отжившим своё плёнкам. Сам же он резко встал со стула и, поплотнее укутавшись в пуховик, в котором сидел все это время, направился к выходу из своего импровизированного бомбоубежища.
~
Тонкий хруст, который было не различить за скрежетом мокрого снега под ногами, был именно тем звуком, который не предвещал ничего хорошего – звуком раскалывающегося под тяжестью чьего-то веса льда. Спустя одну короткую мысль нога Алана провалилась в ледяную воду до середины икры – короткая мысль сгинула в небытие.
- Чёрт меня дери… - негромко констатировал мужчина, не зная, что или кого проклинал в ту секунду сильнее – себя или английскую зиму. Хотя кого бы он не клял, вода не становилась теплее, а риск встрять еще больше только рос.
Крошечное движение, которое Алан спровоцировал попыткой оглядеться вокруг в поисках кого-нибудь, кто мог бы прийти на помощь, сказалось на поверхности льда, вновь затрещавшей. Он решил поберечь воздух внутри легких и не чертыхаться лишний раз – сам виноват. Впрочем, как обычно, ха-ха. Хотя, в отличие, от большинства его затей, эта, с прогулкой в никуда, действительно отдавала слабоумием.
В течение полутора часов он, как идиот, брел сквозь мерзостный скользкий снег в неизвестном направлении, и единственной целью этого блуждания было остудить нервы, прийти к какому-то соглашению с собой. И разве он не преуспел в этом, мать его, начинании? Он остудил. В полынье.
Именно в такие моменты в голову било мучительное, характерное для неудачников и мудаков «Почему я!?», и Уайлдер горько жалел, что именно мудаком, именно неудачником он, по сути, и являлся, несмотря на всё желание избежать этого. Но, как говорится, одного желания не достаточно – нужно правильно родиться, родиться не мудаком.
«Тут уж вышла промашка» - его всегда поражал тот факт, что наедине с самим собой он улыбался чаще и больше, искреннее, чем с кем-либо другим. Разве что Пэрис, в те редкие моменты их встреч, не давала маниакальной улыбке сходить с его лица – в ней было что-то чертовщинное, такое же, как и в нем, хоть и более независимое, хоть и намного приветливее. Но она была не потеряна, а он – с концами. И теперь перспектива отдать эти самые концы была слишком уж ощутима.
В ботинке давно плескалась вода, а кольцо льда вокруг ноги грозилось треснуть – треск – больше не грозилось. Алан грохнулся на лед, когда, в конце концов, провалился в воду по колено, и тот не выдержал – лопнул прямо под ладонями.
Кончики пальцев обожгло, но это показалось ничем по сравнению с запахом ледяной воды, ударившим в нос, и ощущением того, как лижущая толща воды выталкивает последний воздух из-под рубашки, облепившей тело будто бы в попытке выжить за счет человеческого тепла.
По белкам глаз, казалось, скользило несчетное множество лезвий, и Алан отчаянно заморгал, очевидно, полагая, что единственным путем спасения утопающего себя было реальное подтверждение того, что он, спустя почти пятьдесят лет жизни, вдруг провалился под лед, точно какой-то избежавший присмотра детсадовец. Пузырек кислорода в горле подсказывал, что выход из ситуации состоял совсем в другом – мужчина инстинктивно дернулся вверх и вынырнул на поверхность.
Поднимавшийся пар его дыхания, рваного и шумного, вдруг напомнил ему о том, что это не вода плескалась в его ботинке, а его ботинок плескался в ней, и что - еще чуть-чуть и - плескаться будет уже одеревеневшее тело.
Эту улыбку сдержала тончайшая невидимая корочка льда, покрывшая его губы, стоило ему только вдохнуть через ноздри. Дышать носом представлялось невозможным – воздух вперемешку с водой пытались рвать ноздри, разъяренные тем, что он выбрался, но даже это казалось лучшим исходом, нежели изъеденное язвами горло.
Губы снова оторвались друг от друга, пропуская глоток воздуха. Резкое движение сорвало и кожу вместе с незаметным льдом, но было уже всё равно – выбираться из воды нужно было немедля.
Вытащить столь грузное тело представлялось делом нелегким, и Уайлдер снова оборвал прорывающийся смех – это уже не казалось злой шуткой судьбы, знаком, предзнаменованием или же какой-то своей очередной ошибкой. Так, всего-то краткий экскурс в собственную жизнь: сначала он жил, затем существовал, параллельно искалечивая себя, наконец, провалился и теперь настал момент, когда приходилось решать: спасаться или дать своим почкам скончаться в страшных мучениях? Почему-то сейчас как никогда эта история убогой и никчемной жизни веселила, веселила по-страшному. С одной стороны, у всех людей всё одинаково.
С одной стороны, даже люди, в конечном итоге, превращаются в одинаковые моменты времени или похожие друг на друга картинки, или даже в случайно запомнившиеся фразы-близнецы.
Разве, например, Дэйв не такой же? Разве в момент, когда фронтмен, разлегшись на ковре в студии в помятых, мягких джинсах и расстегнутой клетчатой фланелевой рубашке, опираясь на локти, устало прикрыл глаза – в тот день Дэйв снова сорвал голос – разве тогда Алан думал, что от Гаана на память у него останется только эта картинка? Разве не думал, что ему-то самому точно никогда не впутаться в такой же водоворот, в который унесло Дэйва?
Мартин, в общем, немногим лучше. От него сохранились лишь немногочисленные слова, вроде «жалкий» и «убожество», слова, которые не оскорбляли, но вызывали чувство смятения, от которых хотелось поджать хвост и собственноручно себя же придушить. Они были очерчены даже грубее, чем облик Гаана в его воображении, но их все равно было ничтожно мало.
Он вцепился пальцами в лед как собака, не жравшая месяцами - в кусок сырого мяса. Казалось, что эта корка не выдержит ни его самого, ни тех мыслей, которыми пропиталась вода вокруг.
Руки не выносили этой тяжести - стекающей воды, мокрого тряпья – в конце концов, сама чернильного цвета дыра не желала его отпускать. Забивая под ногти лед, корябая его, чтобы хоть как-нибудь зацепиться, Алан чуть отдалил свою бесславную кончину в Одной Ужасной Луже.
Но это только одна сторона, сторона, с которой, по большому счету, люди одинаково убоги, жалки, делают одинаковые, по-настоящему придурочные вещи и даже не раскаиваются. С другой же, они оказываются одинаково хороши. Все кроме него, правда.
Издавая неимоверные звуки мужчина мало-помалу выкарабкался из трясины. Не столько мысленно, сколько физически – мозг еще не осознал, что больше не держит, что не тянет на дно. Тело било разрядом, температуры уже не чувствовалось – помести Уайлдера в тот момент в чан с кипящей смолой, ничего не изменилось бы.
Оставался лишь один вопрос: с какого черта он это сделал? Вообще вопрос универсальный, но только что у него, кажется, был шанс всей жизни, чтобы искупить все грехи, наладить жизнь и счастливо отчалить в Ад, в который, кстати, верилось слабо, но все-таки. А он что сделал - правильно – сам себе соломинку укоротил.
Будучи твердо уверенным, что слегка удивляло даже его самого, Алан аккуратно наступал на свои собственные следы и медленно, коченея на ходу, возвращался в единственный оплот надежды. Надежды хотя бы на оглушительное тепло водки, а дальше - будь что будет.
Хуже? Хуже уже некуда, но, черт возьми, кто они все такие, чтобы лишать его даже этого самого «хуже некуда»? Кто он сам такой, чтобы не давать самому себе второй шанс в миллионный раз за эту, ну, правда же, маленькую жизнь?
recoil
читать дальше
~ ориентировочно 2009 год
Здесь было настолько холодно, что, казалось, сядь он на веранде в одних шортах – ощущения были бы те же. Господи, кого он обманывал – можно было бы уткнуться в любой угол этого дома и закоченеть все равно. В студии было всего-навсего удобнее, привычнее, не так, может быть, одиноко.
«Хм, точно не в последние месяцы»
По старинке покромсанная и едва восстановленная воедино по фрагментам пленка застилала собой все рабочее пространство, дальше был уже непосредственно пульт, над которым и дышать лишний раз не стоило, особенно в такой мерзкий сезон как этот – только что отгремело Рождество, и по этому поводу решили грянуть морозы. По этому же поводу Уайлдер разложил пленку, которая, должно быть, осталась еще со времен Hydrology. Он даже не пытался компоновать куски в лоскутное одеяло звуков. Звук ножниц – что удивительно – даже не отзывался ничем, кроме тоскливой, примерзшей к лицу улыбки.
Как-то всё осело в душе под коркой инея и равнодушно сквозило в памяти. В общем, Алан переживал, если переживал вообще, на другой счет и по другому поводу.
Творческий кризис не признавался им как явление, имеющее право на существование, следовательно, его никогда и не касался. Алан всю жизнь считал его выдумкой людей, которым больше неоткуда воровать идеи и которые, чтобы не признаваться в том, что всегда были и будут бездарными, списывают свои проблемы на некий «застой».
Теперь же то, что он видел, приобретало очертания подобного убожества – беспорядочные часы сна, тонны побуждений и наметок и абсолютно никакого физического выхода. Ноль.
Даже и через силу – ноль. Аппаратура в какой-то момент банально перестала исполнять его четкие приказания – сама чистила записанное, не включалась, перемерзала к чертям или вдруг перегревалась, хотя с ней отродясь такого не случалось.
Очередное облачко пара из его рта, призванное согреть побледневшие от холода руки, чем-то смутило, вывело из себя. Тот крошечный отрезок пленки, который долгие годы был в связке с другими, теперь скрючивался на глазах, будто его бросили в огонь – пригрелся на пальце Уайлдера, размышляющего о его, отрезка, судьбе.
В конце концов, когда Алан осознал, что больше не чувствует собственных ног, не значащий больше ничего маленький оплот звука полетел в кучу к отжившим своё плёнкам. Сам же он резко встал со стула и, поплотнее укутавшись в пуховик, в котором сидел все это время, направился к выходу из своего импровизированного бомбоубежища.
~
Тонкий хруст, который было не различить за скрежетом мокрого снега под ногами, был именно тем звуком, который не предвещал ничего хорошего – звуком раскалывающегося под тяжестью чьего-то веса льда. Спустя одну короткую мысль нога Алана провалилась в ледяную воду до середины икры – короткая мысль сгинула в небытие.
- Чёрт меня дери… - негромко констатировал мужчина, не зная, что или кого проклинал в ту секунду сильнее – себя или английскую зиму. Хотя кого бы он не клял, вода не становилась теплее, а риск встрять еще больше только рос.
Крошечное движение, которое Алан спровоцировал попыткой оглядеться вокруг в поисках кого-нибудь, кто мог бы прийти на помощь, сказалось на поверхности льда, вновь затрещавшей. Он решил поберечь воздух внутри легких и не чертыхаться лишний раз – сам виноват. Впрочем, как обычно, ха-ха. Хотя, в отличие, от большинства его затей, эта, с прогулкой в никуда, действительно отдавала слабоумием.
В течение полутора часов он, как идиот, брел сквозь мерзостный скользкий снег в неизвестном направлении, и единственной целью этого блуждания было остудить нервы, прийти к какому-то соглашению с собой. И разве он не преуспел в этом, мать его, начинании? Он остудил. В полынье.
Именно в такие моменты в голову било мучительное, характерное для неудачников и мудаков «Почему я!?», и Уайлдер горько жалел, что именно мудаком, именно неудачником он, по сути, и являлся, несмотря на всё желание избежать этого. Но, как говорится, одного желания не достаточно – нужно правильно родиться, родиться не мудаком.
«Тут уж вышла промашка» - его всегда поражал тот факт, что наедине с самим собой он улыбался чаще и больше, искреннее, чем с кем-либо другим. Разве что Пэрис, в те редкие моменты их встреч, не давала маниакальной улыбке сходить с его лица – в ней было что-то чертовщинное, такое же, как и в нем, хоть и более независимое, хоть и намного приветливее. Но она была не потеряна, а он – с концами. И теперь перспектива отдать эти самые концы была слишком уж ощутима.
В ботинке давно плескалась вода, а кольцо льда вокруг ноги грозилось треснуть – треск – больше не грозилось. Алан грохнулся на лед, когда, в конце концов, провалился в воду по колено, и тот не выдержал – лопнул прямо под ладонями.
Кончики пальцев обожгло, но это показалось ничем по сравнению с запахом ледяной воды, ударившим в нос, и ощущением того, как лижущая толща воды выталкивает последний воздух из-под рубашки, облепившей тело будто бы в попытке выжить за счет человеческого тепла.
По белкам глаз, казалось, скользило несчетное множество лезвий, и Алан отчаянно заморгал, очевидно, полагая, что единственным путем спасения утопающего себя было реальное подтверждение того, что он, спустя почти пятьдесят лет жизни, вдруг провалился под лед, точно какой-то избежавший присмотра детсадовец. Пузырек кислорода в горле подсказывал, что выход из ситуации состоял совсем в другом – мужчина инстинктивно дернулся вверх и вынырнул на поверхность.
Поднимавшийся пар его дыхания, рваного и шумного, вдруг напомнил ему о том, что это не вода плескалась в его ботинке, а его ботинок плескался в ней, и что - еще чуть-чуть и - плескаться будет уже одеревеневшее тело.
Эту улыбку сдержала тончайшая невидимая корочка льда, покрывшая его губы, стоило ему только вдохнуть через ноздри. Дышать носом представлялось невозможным – воздух вперемешку с водой пытались рвать ноздри, разъяренные тем, что он выбрался, но даже это казалось лучшим исходом, нежели изъеденное язвами горло.
Губы снова оторвались друг от друга, пропуская глоток воздуха. Резкое движение сорвало и кожу вместе с незаметным льдом, но было уже всё равно – выбираться из воды нужно было немедля.
Вытащить столь грузное тело представлялось делом нелегким, и Уайлдер снова оборвал прорывающийся смех – это уже не казалось злой шуткой судьбы, знаком, предзнаменованием или же какой-то своей очередной ошибкой. Так, всего-то краткий экскурс в собственную жизнь: сначала он жил, затем существовал, параллельно искалечивая себя, наконец, провалился и теперь настал момент, когда приходилось решать: спасаться или дать своим почкам скончаться в страшных мучениях? Почему-то сейчас как никогда эта история убогой и никчемной жизни веселила, веселила по-страшному. С одной стороны, у всех людей всё одинаково.
С одной стороны, даже люди, в конечном итоге, превращаются в одинаковые моменты времени или похожие друг на друга картинки, или даже в случайно запомнившиеся фразы-близнецы.
Разве, например, Дэйв не такой же? Разве в момент, когда фронтмен, разлегшись на ковре в студии в помятых, мягких джинсах и расстегнутой клетчатой фланелевой рубашке, опираясь на локти, устало прикрыл глаза – в тот день Дэйв снова сорвал голос – разве тогда Алан думал, что от Гаана на память у него останется только эта картинка? Разве не думал, что ему-то самому точно никогда не впутаться в такой же водоворот, в который унесло Дэйва?
Мартин, в общем, немногим лучше. От него сохранились лишь немногочисленные слова, вроде «жалкий» и «убожество», слова, которые не оскорбляли, но вызывали чувство смятения, от которых хотелось поджать хвост и собственноручно себя же придушить. Они были очерчены даже грубее, чем облик Гаана в его воображении, но их все равно было ничтожно мало.
Он вцепился пальцами в лед как собака, не жравшая месяцами - в кусок сырого мяса. Казалось, что эта корка не выдержит ни его самого, ни тех мыслей, которыми пропиталась вода вокруг.
Руки не выносили этой тяжести - стекающей воды, мокрого тряпья – в конце концов, сама чернильного цвета дыра не желала его отпускать. Забивая под ногти лед, корябая его, чтобы хоть как-нибудь зацепиться, Алан чуть отдалил свою бесславную кончину в Одной Ужасной Луже.
Но это только одна сторона, сторона, с которой, по большому счету, люди одинаково убоги, жалки, делают одинаковые, по-настоящему придурочные вещи и даже не раскаиваются. С другой же, они оказываются одинаково хороши. Все кроме него, правда.
Издавая неимоверные звуки мужчина мало-помалу выкарабкался из трясины. Не столько мысленно, сколько физически – мозг еще не осознал, что больше не держит, что не тянет на дно. Тело било разрядом, температуры уже не чувствовалось – помести Уайлдера в тот момент в чан с кипящей смолой, ничего не изменилось бы.
Оставался лишь один вопрос: с какого черта он это сделал? Вообще вопрос универсальный, но только что у него, кажется, был шанс всей жизни, чтобы искупить все грехи, наладить жизнь и счастливо отчалить в Ад, в который, кстати, верилось слабо, но все-таки. А он что сделал - правильно – сам себе соломинку укоротил.
Будучи твердо уверенным, что слегка удивляло даже его самого, Алан аккуратно наступал на свои собственные следы и медленно, коченея на ходу, возвращался в единственный оплот надежды. Надежды хотя бы на оглушительное тепло водки, а дальше - будь что будет.
Хуже? Хуже уже некуда, но, черт возьми, кто они все такие, чтобы лишать его даже этого самого «хуже некуда»? Кто он сам такой, чтобы не давать самому себе второй шанс в миллионный раз за эту, ну, правда же, маленькую жизнь?
@музыка: depeche mode - sacred
@темы: врайтер-хуйятер
-
-
25.05.2013 в 23:31-
-
26.05.2013 в 15:01-
-
27.05.2013 в 19:44я нахожу рассказ очень приятным. и если в самом деле на его написание-редактирование ушло много времени - оно было потрачено не зря.
мрачно - в меру. такая, я бы сказала, сероватая тоска, что-то угнетенное.
может быть, я не совсем согласна с таким взглядом на образ Алана (не хочется, ну не хочется, чтобы так было), но он получился убедительным и таким, ну, реальным.
а описание падения и недоутопления - *молча аплодирует*
(правда, признаться, не совсем поняла, как он оказался у реки, но, пожалуй, это не главное%))
-
-
27.05.2013 в 20:50как бы я хотела, чтобы у него было все кардинально по-другому. думаю, все не так абсолютно, но Алан продал место своего гнездования, ничего от него не слышно, кроме как крохотной новости о том, что он вроде как 'ушел работать, вернется не скоро', и тут даже не знаешь, что думать.(
ну я тоже не особо поняла как и река ли это. просто подумала, что бывают такие состояния, когда на такую мелочь как куда и зачем ты идешь ты внимания не обращаешь - главное, что создается видимость деятельности, что тупо идешь, двигаешься куда-то. а потом обнаруживаешь себя у черта на куличиках. странное состояние, на самом деле :/
спасибо, моя сублимация не прошла даром